«Кто ты, Дева?» — Зверь и птица.

«Как зовут тебя?» — Узнай.

Ходит ночью Ледяница,

С нею — белый горностай.

«Ты куда идешь?» — В туманы.

«Ты откуда?» — Я с земли.

И метелей караваны

Вьюги к югу понесли.

«Ты зачем пришла?» — Хотела.

«Что несешь с собой?» — Любовь.

Гибко, радостно и смело

Поднялись метели вновь.

«Где страна твоя?» — На юге.

«Кто велел прийти?» — Сама.

И свистят, как змеи, вьюги,

В ноги стелется зима.

«Что ж ты хочешь?» — Снов и снега.

«Ты надолго ль?» — Навсегда.

Над снегами блещет Вега,

Льдисто-белая звезда.

Воистину, «она пришла, она пришла сама!». Как уже неоднократно писали и говорили, именно Черубина де Габриак, самим своим явлением сформулировав запрос на женскую лирическую ипостась Серебряного века, подготовила «выход на поле» двух центральных фигур женской лирики — Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. С обеими ее связывали напряженные нити взаимного интереса, негодования, восторга, отталкивания, реминисцентных перекличек, сюжетных контактов… Об этих многочисленных перекличках и стоит поговорить, чтобы — на фоне «ахматовской кротости» и «цветаевской ярости» — яснее прорисовалось, а что, собственно, значат для русской поэзии Елизавета Дмитриева-Васильева и Черубина де Габриак?

Тайная вакансия: черубина де габриак, анна ахматова и марина цветаева

Когда на склоне лет Анна Ахматова оставила в своих дневниках раздраженную запись: «Очевидно, в то время открывалась какая-то тайная вакансия на женское место в русской поэзии. И Черубина устремилась туда. Дуэль или что-то в ее стихах помешали ей занять это место. Судьба захотела, чтобы оно стало моим»[107], — она приписала Лиле собственные амбиции. Лиля ни на какую вакансию не претендовала — она претендовала на довоплощение, и не ее вина, что довоплотиться в 1909 году можно было только в облике Прекрасной Дамы, наделив ее соответствующими голосом, внешностью и судьбой.

Мечта о возможном довоплощении сопутствовала Лиле всю жизнь, оборачиваясь к ней то Дульсинеей Тобосской, любимым образом одинокого детства, то святой Терезой — спутницей аскетической юности, то, наконец, Черубиной де Габриак. Озвучить эту мечту, позволить ей действовать и говорить — тут была жизнетворческая, а совсем не карьеристская одержимость; Ахматовой, вполне довоплощенной и состоявшейся, было этого не понять. Дмитриеву она судила по себе — отсюда все эти упреки в сознательной «работе над имиджем» и злорадное «просчиталась», брошенное вслед той, кто заведомо проиграла Ахматовой и в любви, и в стихах:

Лиз<авета> Иван<овна> все же чего-то не рассчитала. Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петербургской дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать (она возникла в 1922 г. из Ростова с группой молодежи…). Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Николаю Степановичу. Из нашей встречи ничего не вышло. Всего этого никто не знает. В Коктебеле болтали и болтают чушь. ‹…› А вот стихи Анненского, чтобы напечатать ее, Маковский действительно выбросил из первого номера, что и ускорило смерть Иннокентия Федоровича. Об этом Цветаева не пишет, а разводит вокруг Волошина невообразимый очень стыдный сюсюк[108].

Несправедливость Ахматовой в этом случае чувствуют даже преданные ей биографы. Смерть Анненского, вызванная отложенной публикацией? Полноте, «Аполлон» печатал и почитал Анненского, именно его стихи подтверждали, а критические выступления определяли направление журнала. «Пришлось навсегда уехать»? Да, но это решение было принято самой Дмитриевой после мистификации и дуэли в качестве своеобразной епитимьи. О «сюсюке», который «разводит» Цветаева вокруг Волошина — всячески униженного ранней советской властью, умершего в забвении, вычеркнутого из истории литературы и только спустя почти тридцать лет краем чужих записей возвращающегося туда… Словом, об этой характеристике блестящего и щедрого «Живого о живом» даже и говорить грустно. Впрочем, можно легко объяснить раздражение Эпохи, как называли Ахматову молодые друзья, сразу несколькими совпавшими факторами: и выходом в свет мемуаров Цветаевой, все видевшей резко по-своему и нарушавшей классическую стройность ахматовских воспоминаний; и возвращением внимания к тем лицам Серебряного века, которые были Ахматовой часто не только чужды, но и личностно неприятны; и, наконец, воскрешением легенды о Черубине — легенды, которую Ахматова полагала глубоко похороненной в памяти очевидцев и современников.

«Златоустая Анна всея Руси» не терпела никакой конкуренции и не прощала отклонения от канона истории современной поэзии, который создавала сама.

Можно предположить, тем не менее, что ахматовский канон учитывает если не стихи Черубины, то по крайней мере ее историю и что мистификация, которую Ахматова столь гневно клеймит, оставила в ее сознании и жизни вполне внятный след.

Во-первых, по мнению ряда биографов, именно вызов Гумилева и его безукоризненное поведение во время дуэли заставили Анну Горенко взглянуть на него благосклонно. Уехав из Петербурга через пару дней после дуэли, в конце ноября 1909-го Гумилев был уже в Киеве, где снова просил руки Анны. «Перед этим она ему трижды отказывала. Последний раз летом, когда он приехал к ней из Коктебеля, изгнанный Дмитриевой. Теперь — согласилась. Отчасти из сострадания, чтобы не добивать Гумилева»[109], — комментирует А. Варламов. Отчасти из сострадания, отчасти — добавим мы — из-за того, что в литературных кругах Петербурга эта дуэль придавала Гумилеву ореол героизма и связывала его имя с именем Дмитриевой, а уж этого Анна Ахматова, не терпевшая, чтобы мужчины были влюблены не в нее, перенести не могла.

Во-вторых, отзвуки трагедии Черубины время от времени возникают в ахматовских стихах, особенно в «Поэме без героя», в ее трагическом маскараде, в вихре таинственных совпадений и перекличек, плащей и личин.

«Ужас в том, что на этом маскараде были „все“. Отказа никто не прислал. И не написавший еще ни одного любовного стихотворения, но уже знаменитый Осип Мандельштам, и приехавшая из Москвы на свой „Нездешний вечер“ и все на свете перепутавшая Марина Цветаева, и будущий историк и гениальный истолкователь десятых годов Бердяев. Тень Врубеля — от него все демоны XX в., первый он сам. Таинственный деревенский Клюев и заставивший звучать по-своему весь XX век великий Стравинский, и демонический Доктор Дапертутто, и погруженный уже пять лет в безнадежную скуку Блок (трагический тенор эпохи), и пришедший как в „Собаку“ — Велимир I, и бессмертная тень